НОВОСТИ

09.09.16. Новый сайт ПГП на PGPALATA.RU >>

08.09.16. Павел Селуков: «Пермские котики станут жителями Европы» Подробнее >>

08.09.16. Пермяки продолжают оспаривать строительство высотки у Черняевского леса Подробнее >>

08.09.16. В Чусовом появятся 54 контейнера для сбора пластика Подробнее >>

08.09.16. Жителям Перми расскажут об управленческих технологиях и их применении в некоммерческом секторе Подробнее >>

08.09.16. Пермские общественные организации могут обновить состав Комиссии по землепользованию и застройке города Подробнее >>

07.09.16. Историческое общество намерено помочь пермяку, осуждённому за реабилитацию нацизма Подробнее >>

07.09.16. До открытия в Перми «Душевной больницы» для детей осталось чуть больше полугода Подробнее >>

06.09.16. В Перми на Парковом проспекте открылся новый общественный центр Подробнее >>

06.09.16. Павел Селуков: «Мой гепатит» Подробнее >>

Архив новостей

ПИШИТЕ НАМ

palata@pgpalata.org

Другой взгляд

Версия для печати

16 августа 2012 г.

Вячеслав Раков

До свидания, средние века?

Может быть, я ошибаюсь, но у меня такое чувство, что наши средние века могут закончиться. Под последними я понимаю досовременное состояние нашего общественного и политического сознания: именно оно, на мой взгляд, определяет сейчас существо дела. Университеты, заводские корпуса, бензозаправки и театры – все эти внешние признаки цивилизованности и современности не должны нас обманывать. Мы живем в стране, которая все еще не форсировала барьер современности. Свидетельство этому – архаическое, авторитарное сознание большинства населения России и соответствующая этому сознанию политическая культура, где можно найти тотемизм (в отношении нашего очередного национального лидера), магизм, фетишизм и прочие атрибуты ну очень седой старины. Вспомним, что наше молчаливое большинство боготворит Сталина, этого преступника всех времен и народов. Мастера самоделкины уже написали его иконы и с ними совершаются некие подобия крестных ходов, точнее, кощунственные подражания им (право иметь иконописный лик, равно как и житие получает лишь тот, чей жизненный образ прошел процедуру канонизации). Вовсе не Александр Невский, а Сталин стал «именем России» несколько лет назад…

У нас так и не сложилось гражданское общество – одно из основных условий современности. Мы не чувствуем себя гражданами своей страны и не готовы принимать конституирующие нашу политическую жизнь решения. Во всем, что касается всех нас, мы полагаемся на власть, здесь мы откровенно инфантильны. История России, исключая, быть может, вторую половину XIX и начало XX века, демонстрирует нашу готовность беззаветно отдаться власти в обмен на то, что та не слишком лезет нам в душу, оставляя нам сначала наших велесов, и даждьбогов, как это сделали норманны (варяги), затем наш христианский уклад жизни, а сейчас - возможность жить, как живется – пить, колоться, либо воровать и выживать в пределах дозволенного властью - лишь бы это не затрагивало ее имущественных интересов и ее разнообразных политических прерогатив. Впрочем, даже тогда, когда она, власть, в нее, душу, все же лезла, как это было в советское время, мы это покорно и молча сносили, жуя свою лагерную пайку или хлебая свой вечерний суп после рабочего дня.

Мы архаичны потому, что мы не рефлексируем, проще говоря, не берем в голову: до XIX века мы попросту не были к этому готовы, а после 1917-го рефлексия в целом и независимая мысль в частности стали у нас государственным преступлением. Мы не любим копаться в темных чуланах нашего прошлого, нашего коллективного бессознательного, где спрятаны миллионы скелетов. У нас на это выраженная, архаическая по своей природе идиосинкразия: «а причем здесь я? Не я же доносил?» Мы не желаем возлагать на себя бремя собственной истории. Мы хотим жить налегке в нашем сегодня. Мы предпочитаем бытовать, а не бытийствовать. Примечательно, что наша культура и наше сознание – и коллективное, и частное – не испытали в XX веке влияния психоанализа, юнгианства и современных психотехник – в отличие от Запада. Наш рефлексивный опыт пришелся у нас преимущественно на наше классическое столетие. XX столетие в этом смысле мы проспали.

Мы не пережили того, что пережил Запад в пору своей модернизации: ни дисциплинарной революции, возникшей на все той же рефлексивной почве, ни рациональной, ни масштабной прививки ценности личности.

Россия знала три модернизационных волны: петровско-екатерининскую, преобразования второй половины XIX- начала XX в. и сталинские пятилетки. Ни одна из них не смогла перетащить Россию через модернизационный барьерный риф. Для XVIII века это было слишком рано. Эта, первая волна, была начально-подражательной: Россия училась у Европы языку новизны по европейскому букварю. Кроме того, Петр загонял нас в современность силой государственного кнута. Промышленная, структурно-управленческая и образовательная модернизации дались ценой роста несвободы для большинства населения России, то есть ценой демодернизации общественного сознания, ценой упразднения традиционных - вечевых, сословно-соборных и иных свобод. Казалось бы, парадокс: чем больше современности, тем глубже несвобода. Но для России того времени это парадокс был закономерным. В XVIII столетии в России завершилась так называемая самодержавная революция и страна стала образцовым заповедником крепостничества, причем до второй половины века Просвещения свободы не знали и дворяне. Их могли подвергать телесным наказаниям и они, в сущности, не имели личного досуга. Только при Екатерине они обрели телесно-физическую неприкосновенность, а также личное время и сами стали решать, служить ли им «отлично-благородно» или проводить свое время в поместье.

Усиление центрального начала в XVI-XVIII вв. отличало и европейский Запад. И там возник абсолютизм, и там расщепленная модель власти, характерная для феодализма (преимущественно, западного), сменилась всеобщим подданством, однако параллельно с идеей подданства формировалась и идея гражданства (и гражданина) – по меньшей мере, с середины XVII века, с Гроция и Гоббса. А еще раньше - с XIV-XV веков – в лоне ренессансной культуры возникает идея героической индивидуальности, все более предстающей в виде суверенной личности. Этот тренд акцентируется затем протестантизмом (в религиозной форме), а после – просвещением и романтизмом. В итоге европейский абсолютизм, Старый порядок так и не смог подмять под себя «большое», постсословное общество – гражданское общество, которое все громче заявляло о себе и, в конце концов, к середине XIX века, после серии «демократических революций» заставило власть служить своим целям, так сказать, доместицировало ее, вдобавок надев на нее намордник неусыпного общественного контроля. Европейская модернизация была, таким образом, сбалансированной, в небо современности она поднималась на двух крыльях – свободы и порядка. «Внешняя» модернизация в этой связке обусловливалась «внутренней» - та сообщала первой естественный, органичный ритм.

Иначе дело обстояло в России. Впрочем, конечно же, не только в ней: все неевропейские осовременивавшиеся страны так или иначе решали основную проблему вторичной, «догоняющей» модернизации: как, модернизируя экономику и создавая новые институты, модернизировать вместе с тем и сознание. Модернизация сознания – общественного и индивидуального – наиболее существенный и глубокий слой модернизации в целом. Потому что только в том случае, когда перемены доходят до этого слоя, закрепляются и становятся необратимыми все предшествующие изменения и новации. И только тогда мы вправе говорить о реальном успехе процесса перемен. Сознание – это лакмусовая бумажка модернизации, ее паспорт, ее реальный сертификат.

Так вот, в российской истории последних трех столетий мы не видим действительной, фронтальной модернизации сознания. В то же время нельзя сказать, что мы вообще ее не знали: до 1917 года эволюция общественного и индивидуального сознания в России шла своим чередом. В XVIII в. у нас появился выделенный, узко-сегментированный слой европеизированной дворянской элиты, не склонной делиться своими «компетенциями, умениями и навыками», не склонной к культурной экспансии за пределы своих жестко фиксированных статусных привилегий. Для того времени это нормально. Так было всюду: и в Европе, и в Азии. Однако с середины XIX века социально-психологические перемены накрывают сознание разночинцев, и складывается многоярусная русская интеллигенция, радикальная часть которой решительно идет в народ. Это уже открытая страта, вбиравшая в себя коллежских асессоров, титулярных советников, семинаристов и прочих «вольноотпущенников» империи.

К началу XX века вторая российская модернизационная волна шла не только вширь, но и вглубь, в сторону индивидуализации сознания все большего числа людей. На фотографиях этого времени мы порой видим людей низших сословий с выраженным чувством личного достоинства. Процесс пошел, хотя подавляющее большинство населения России, прежде всего крестьянство, по-прежнему не было в него вовлечено. Впрочем, не стоит забывать о столыпинских аграрно-социальных преобразованиях, о появлении выборной Думы, многопартийности и всем том, что с течением времени могло вовлечь традиционалистское большинство в современные экономические и политические процессы.

До прихода к власти большевиков Россия какое-то время балансировала между перспективой продолжения модернизации сознания и, следовательно, органичной, полноформатной модернизации в целом и возможностью ее срыва. Как оценивать с этой точки зрения сталинскую модернизацию и – шире – преобразования советского времени? Вывели ли они нас из средневековья? Были ли они продолжением двух первых модернизационных волн? В своем существе, на мой взгляд, не были. Эволюция общественного сознания была насильственно свернута и прервана и в этом смысле сталинскую модернизацию я оценил бы как контрмодернизацию, как реакцию молчаливого, антисовременно настроенного крестьянско-пролетарского большинства на «вторую волну». Как своеобразный традиционалистский реванш, облеченный в форму альтернативного западному прорыва в будущее. Я оцениваю советское время, особенно 20-50-е годы, преимущественно, в глубинном смысле - как мощный рецидив архаики, сопровождавшийся тотальным мифотворчеством. По верному (для меня) выражению Н.А. Бердяева, мы вступили в новое средневековье.

Глубоко военизированная советская промышленность возникла не только (и не столько) на энтузиазме, сколько на костях новых крепостных и рабов. Говоря по-марксистски, она поднималась на внеэкономическом принуждении. Петровское «прогрессисткое насилие» в сравнении с «антропологическим геноцидом» (И. Бродский) раннего советского времени выигрывает хотя бы в том, что оно произвело модернизационный сдвиг сознания в дворянской среде. Сталинская военно-индустриальная модернизация прямо предполагала демодернизацию сознания населения страны, возврат к новому крепостничеству и новому рабству. При этом возникал опять же новый, инструментальный, техницистский разум, жестко отделенный от социальных, политических и культурных инноваций. Поэтому советский формационный эксперимент был вопиюще противоречивым и неорганичным. Человеческий капитал, накапливавшийся с XVIII века, понес во многом невосполнимые потери (два-три миллиона уехавших из России и сотни тысяч репрессированных представителей российской культурной и интеллектуальной среды). Антропологическая катастрофа советского времени объективно обесценила его индустриальные и научные успехи - невзирая на то, что память о ней была, в сущности, вытеснена в наше коллективное бессознательное. С течением времени завоевания советской эпохи стали все более инфлировать – это было неизбежно. И столь же неизбежен был, на мой взгляд, финал этой эпохи, свидетелями которого мы стали двадцать лет тому назад. Разумеется, он мог быть иным - более мягким по форме. Но существо его от этого не изменилось бы.

Любопытно, что в процессе своего становления советский идеологический миф не смог обойтись без традиционалистских паттернов. У нас была своя «троица», свое «священное писание», своя жреческая корпорация, свои ритуалы et cetera. Мы, в сущности, перевели Традицию в идеологический формат, подобрав соответствующие эквиваленты ее опорным смыслам и символам. При этом в отличие от Традиции, советский миф (и это принципиальный момент) был вынесен вовне, он не знал и не признавал экзистенциальных, антропологических глубин. Для него не существовало Иного. Он не предполагал сложного, объемного видения мира. Он был плоским, как лубок. Как столешница. Потому его эрозия была фатальной и необратимой.

Перейдем к оценке последнего двадцатилетия нашей истории. На первый взгляд, это история поражения России: страна несет индустриальные и интеллектуальные потери. Мы теряем веру в свое историческое призвание, культуру усилия и моральные основания социального и личного бытия. На рубеже 80-90-х годов мы вступили в состояние системного кризиса, инерция которого все нарастает. Впрочем, в нулевые скорость распада тормозят выросшие цены на энергоносители. Но, если мыслить трезво, это всего лишь отсрочка. За путинское время нам не удалось создать историческую альтернативу все углубляющейся колее, ведущей нас к историческому срыву. Стабильность нулевых обманчива и зыбка: это понимают все более или менее трезвые люди. Новая модернизационная волна в нулевых не поднялась и в этом, может быть, виновна не только власть: после всеобщей деморализации и криминальной революции 90-х форсированное обновление России в нулевых сложно представить. В то же время за прошедшие 12 лет власть даже и не попыталась перейти к реальным реформам и переменам. Созданный ею авторитарный, инерционный, неофеодальный порядок перечеркнул все живые, в частности, политические, начинания сложных, неоднозначных 90-х. В итоге у нас так и не сложилась модернизаторская элита. У нас нет элиты и в собственном смысле этого слова – тех, для кого интересы страны выше собственного благополучия. Наша правоохранительная система, в сущности, прекратила свое существование. Она стала левоохранительной, намертво, на химическом уровне сросшись с цапками. Власть, представляющие ее чиновники откровенно используют свое служебное положение для незаконного личного обогащения. Во власть сейчас идут главным образом только за тем, чтобы воровать. Многие из чиновников высших рангов – уже граждане иных стран. Их семьи переехали за границу. Их дети учатся в престижных университетах Западной Европы и США. Большинство из нас завидует им, но и только: на их месте мы бы вели себя точно так же. Мы переживаем жесточайший моральный кризис, как некогда Рим последних трех веков.

Итак, казалось бы, стакан на три четверти пуст и серьезных оснований для оптимизма уже нет. Так я считал год назад. Сентябрьская «рокировка» лишний раз убеждала меня, что средневековье - единственная эпоха в русской истории. Однако начавшаяся 5 декабря прошлого года «снежная революция» внесла легкую поправку в мое закосневшее в пессимизме восприятие отечественной истории. Это была соломинка, за которую я поспешил ухватиться. Или спасательный круг? В любом случае это было свежей новостью в провинциализированном, глухом российском историческом пространстве последних тринадцати лет.

События последнего полугодия могут иметь различные продолжения. Однако сейчас понятно (это признает и власть), что сознание части российского общества за последние годы стало иным. Около 15% населения России, а, может быть, несколько больше, не хотят мириться со средневековым, стагнационным сценарием нашей истории. Говоря иначе, в постсоветское время произошел ограниченный модернизационный сдвиг в нашем общественном сознании. Он был вызван, прежде всего, тем, что Россия, пусть и не вполне, стала частью большого мира и это определенным образом сказалось на ней. Не могло не сказаться. Люди пересекают границу страны, уезжают и приезжают, общаются с зарубежными деловыми партнерами, попутно учат языки… Те же, кто никогда не был за границей, тем не менее также пересекают ее – виртуально, регулярно выходя в Мировую Сеть. Половина России сидит в интернете. Это не может пройти бесследно для сознания. И для власти тоже.

Появление думающего и деятельного политического (и культурного) меньшинства – основное процесс-событие последних двадцати лет, до известной степени сдерживающее нашу общую деградацию. Оно еще не кристаллизовалось, оно покуда являет собой лишь черновой набросок, за которым, однако, присутствует некий реальный социокультурный субстрат, который со временем станет социополитическим. Появление этого меньшинства означает, что прошедшее двадцатилетие все же не прошло для России совсем даром, что мы еще не конченая страна. «Снежная революция» обозначила выход этого меньшинства на российскую историко-политическую сцену.

При благоприятных обстоятельствах это меньшинство будет расти за счет притока новобранцев с пассивной стороны, со стороны все того же политически и этически инертного, выжидающего, озабоченного лишь своим частным благополучием и готового броситься на грудь победителю (кто бы он ни был) большинства. Хотя большинство сейчас уже не то, что прежде. Это уже не крестьяне-общинники, это трезвые, практичные люди, хорошо чувствующие средневековую природу нашей власти, но при этом желающие действовать только наверняка, то есть - не рискуя жизнью, здоровьем, положением и имуществом. Они уже прошли рационалистическую прививку. Но им недостает гражданского чувства и мужества. Многих из них уже не интересует их страна. Они не герои. Они обыватели. Не исключено, впрочем, что в условиях непрекращающегося гражданского движения они будут постепенно поддаваться заразительному примеру активного меньшинства. В этом случае впервые в нашей истории у нас появится гражданское общество, с которым власть не сможет не считаться и которое она уже не решится подавлять так, как она это делает сейчас – принимая удобные для нее законы и манипулируя откровенно бесчестным («ваше бесчестие») карманно-басманным правосудием. В гражданском обществе она будет лишена всех этих средневековых удобств.

Появление политически активного, граждански ориентированного меньшинства запускает новый модернизационный тренд в российской истории. Его еще можно перекрыть, что власть и пытается делать после майских акций оппозиции. Однако если в текущем году и, скажем, в следующем она в этом не преуспеет, тогда протест станет реальной политической нормой и новый тренд может обрести необратимый характер. Власть это понимает, но важно, чтобы это понимали и остальные, в том числе обыватели, к которым, я, разумеется, отношу и себя.

Если власть «заткнет» протестное движение, у нас в обозримом будущем не будет шансов на действительные перемены и на выход из катастрофического сценария. Судя по прошедшему с 2000 года времени, наша власть не способна на перемены и – более того - не желает их. Ей уже нечего желать – кроме того, чтобы банкет продолжался вечно.

Поэтому к переменам ее можно только принудить. На нее нужно давить, давить и давить – законными, точнее, мирными средствами, но достаточно решительно. Тогда она, возможно, будет «ловить мышей». Если нынешняя власть в состоянии существовать в режиме обратной связи, в режиме диалога с активным меньшинством, с естественной оппозицией, тогда может сложиться своего рода тандем общество-власть (вынужденный с обеих сторон, но рационально оправданный) и дело сдвинется с мертвой точки. Это, на мой взгляд, лучший вариант. Из средневековья лучше все же выбираться сообща, без гражданской войны – холодной или, не приведи Бог, горячей. Хотя в последнее я не слишком верю: в нынешней ситуации потрясений никто не хочет. В том числе власть. Она вполне аморальна и цинична, но в уме я бы ей не отказывал.

Еще один вариант разрешения нынешней ситуации: этим летом ветер перемен уляжется сам собой и осенью от него останутся лишь воспоминания. Мы снова заживем нормальной, умеренно-средневековой жизнью. Ну, что же, тогда по сеньке и шапка.

А если не уляжется? Если это действительно тренд? И если власть расценит свое участие в диалоге с оппозицией как недопустимую слабость? Тогда теоретически возможно следующее: власть затыкает все рты, «на законных основаниях» загоняет лидеров оппозиции в тюрьмы, вводит китайскую цензуру в интернете, закрывает «Эхо», «Дождь», «Новую» и в России на неопределенное время и в очередной раз воцаряется мертвая тишина, на фоне которой время от времени раздается холуйское: «сердечно одобрям». Правда, это немедленно вызовет негативную реакцию Запада, где, как мы помним, хранят «свои» деньги, свои семьи и свою недвижимость наши графья, бароны и криминальные авторитеты. Россия, повторю, становится частью большого мира. Мы только что вступили в ВТО. Россия – уже давно не Северная Корея и даже не Белоруссия. Так что они много раз подумают, прежде чем играть втемную. Скорее всего, давление на оппозицию будет аккуратным и дозированным – чтобы не вызывать международного скандала и в то же время свести все к обычному выпусканию пара. По крайней мере, они будут стараться не перегибать палку. Если у них не снесет крышу.

Ну и еще один вариант: осенью вопреки давлению власти и скептическим оценкам, например, Леонида Радзиховского протестное движение возобновляется и тогда противостояние оппозиции и власти приобретает более жесткий характер – в том случае, если власть вновь не пойдет на диалог со своими гражданами, а ее обещания начать перемены окажутся очередной тактической уловкой.

В любом случае все решается прямо теперь: ситуация открыта, веер возможностей развернут. Мы – в точке бифуркации. Сейчас мяч на стороне власти: в сезон отпусков она попытается «заткнуть» оппозицию. У нее есть время до осени или до конца года. Если с осени в Москве возобновятся масштабные акции протеста и к ним присоединятся большие города со своей малой протестной лептой, я буду считать, что в России началась революция. Не хочу быть истолкованным превратно: эту революцию я понимаю не как кратковременный и опустошительный социальный взрыв, а как постепенное, возможно, долговременное, но неотвратимое движение в сторону перемен – в сторону гражданского общества, реального разделения властей, независимого суда, настоящих выборов, увольнения и последующего уголовного преследования наиболее одиозных воров (на всех воров просто не хватит тюрем, тут не должно быть иллюзий). Я понимаю эту революцию как революцию прежде всего сознания. Это и есть настоящая революция – потому что она начинается с внутренних перемен, переходящих во внешние.

Естественно, все это лишь предположения - человеческое, слишком человеческое. История движется глубинными трендами, а не поверхностными движениями. Каков наш глубинный тренд и какова роль в современной истории России нашей общественной, свободной воли – этого не знает никто. Возможно, как говорят некоторые, мы уже прошли точку невозврата и катастрофу предотвратить уже невозможно. Кстати, мы приближаемся к очередному 17-му году…

Но возможно и обратное: мы естественным образом, без особого нажима входим в пространство перемен и у нас всех есть общее будущее. Наша жизнь становится более осознанной. Сознание видится мне основным ресурсом обозримого будущего. «Бытие» сейчас какое-то время поет вторым голосом. Не только у нас – всюду. Жизнь творческого меньшинства, жизнь авангарда, а за ним, хочется думать, и остальных, становится все более тонкой, все более странной. Все страньше и страньше. Хотя кто-то может возразить: жизнь становится все более примитивной: сложное все больше сводится к простому, а простое к простейшему. И будет по-своему прав. Все дело в том, на что смотреть: на состав или локомотив. В одних обстоятельствах локомотив не сможет вытащить состав, а в других – вытащит. Лучший девиз настоящего, на мой взгляд – делай, что можешь, и получи то, что заслужил.

Я убежден в одном: мы больше не можем позволить себе мириться со средневековьем. История дает нам шанс выступить из него. Было бы неплохо, если бы мы им воспользовались.

Комментарии

Наталия 05.09.12 в 01:34:08 пишет:

Браво!Спасибо за глубину и ясность мысли,четкость формулировок.

Leonardo 21.03.14 в 18:03:56 пишет:

Hey, that post leaves me feeling foolhsi. Kudos to you!