НОВОСТИ

09.09.16. Новый сайт ПГП на PGPALATA.RU >>

08.09.16. Павел Селуков: «Пермские котики станут жителями Европы» Подробнее >>

08.09.16. Пермяки продолжают оспаривать строительство высотки у Черняевского леса Подробнее >>

08.09.16. В Чусовом появятся 54 контейнера для сбора пластика Подробнее >>

08.09.16. Жителям Перми расскажут об управленческих технологиях и их применении в некоммерческом секторе Подробнее >>

08.09.16. Пермские общественные организации могут обновить состав Комиссии по землепользованию и застройке города Подробнее >>

07.09.16. Историческое общество намерено помочь пермяку, осуждённому за реабилитацию нацизма Подробнее >>

07.09.16. До открытия в Перми «Душевной больницы» для детей осталось чуть больше полугода Подробнее >>

06.09.16. В Перми на Парковом проспекте открылся новый общественный центр Подробнее >>

06.09.16. Павел Селуков: «Мой гепатит» Подробнее >>

Архив новостей

ПИШИТЕ НАМ

palata@pgpalata.org

Еще раз о столице и провинции

1. По меньшей мере с XVI века, с началом "самодержавной революции" по России пошла трещина: столица все более отделяется и отдаляется от остальной части государства, превращаясь в монструозный, кровососущий центр, живущий за счет периферии. Из провинции в столицу текут продукты, деньги и люди, отборная их часть. Столичный левиафан идет в рост, в то время как глубинка сидит на подножном корму и выживает как умеет.

"Раскол" XVII века увеличивает трещину: центр постепенно перестает быть вполне "своим", религиозно приемлемым и культурно узнаваемым для всей России. Реформы Петра и XVIII-е столетие окончательно оформляют означенный тренд и Россия становится расколотым обществом, обществом, слагающимся из двух социокультурных миров.

Все это происходит на фоне непрерывного территориального расширения Российского государства. Его границы определились лишь в последней трети XIX века, с присоединением последних среднеазиатских ханств. Экспансия - рок российской истории XV-XIX веков. Российская империя - империя, охватывавшая пространства, а не времена, географии, а не истории. Гипертрофия центра была в России закономерной и неизбежной. Только сверхсильный центр мог поддерживать порядок в огромной, аморфной стране, в которой не было экономических связей, транспортной инфраструктуры - всего того, что имелось, например, в компактных, а порой и просто миниатюрных государствах Европы. В XVIII и XIX столетиях Россия стала, в сущности колонией (а где-то полуколонией) Петербурга. Так сложился наш исторический сценарий, наша судьба.

После 1917 года различия между российскими центром и провинцией сглаживаются за счёт уничтожения/бегства/высылки культурной и сословно-политической элиты. Советская цивилизация сгладила российский социокультурный ландшафт, однако трещина между центром и периферией продолжала зиять, поскольку причины, вызвавшие ее, лежали глубже уровня революций и экспроприаций и, следовательно, не могли быть этими последними затронуты.

2. С XVIII века привилегированное пространство российского центра двуедино: в нем можно выделить свои "ян" и "инь". До революции Москва была "инь" Петербургского "ян", после революции произошла "рокировка". Москва и Петербург существуют в связке, среди прочего представленной подвижным "дефисом" "Красной стрелы".

3. Академический экскурс-1. Центр и периферия. Любая цивилизация структурируется посредством выделения центра и его одновременного обособления от периферии, обособления, степень которого варьирует. В центре складываются базовые ценности, смыслы и символы, составляющие матрицу цивилизации. Из центра исходит понятие священного и та или иная форма сакрального порядка (Э. Шилз, Ш. Эйзенштадт). Именно здесь, в центре форсируются барьеры местничества и происходит прорыв в сферу универсального. Здесь генерируются технологические, социальные и другие нововведения. Здесь, говоря иначе, рождается Большая традиция, поддерживаемая и транслируемая духовной и интеллектуальной элитой и противостоящая Малой традиции периферии, включающей в себя предания, верования, народную мудрость и проч. (Р. Редфилд, М. Сингер). В свою очередь, периферия, как правило, неоднородна. Она может быть "внутренней", "ближней", связанной с ядром и получающей от него созидательные импульсы, и "внешней", "дальней", до которой инновации не доходят. Иногда говорят о полупериферии и периферии (И. Валлерстайн).

4. Академический экскурс-2. Формы взаимодействия между центром и периферией: 1) слабая выделенность центра по отношению к периферии. В этом случае проигрывает и центр, и периферия, потому что не сложилось творческое меньшинство и фундаментальных структурных перемен не происходит. Господствуют локализм, территориальность, этнический и общинный сепаратизм и партикуляризм. Цивилизацию, соответствующую этому типу отношений между центром и периферией, с полным правом можно квалифицировать как архаическую; 2) сильная выделенность центра, сопровождающаяся подавлением периферии и искусственным поддержанием в ней единообразия. Сверхцентр и никакая периферия. Боюсь, что это наш случай; 3) дистантный тип отношений: центр выделен, но какая-то часть периферии лежит за пределами его реальной досягаемости, располагая собственными, относительно независимыми центрами. Исторический пример: арабский халифат; 4) промежуточная модель: дистанция между центром и периферией заполняется целой лестницей уровней власти, каждый из которых относительно самостоятелен, но в целом признает легитимность большого центра. При этом складывается обратная связь и в конечном счете - культура участия. Исторические примеры - средневековый европейский Запад, от Франции с ее сильными провинциями до Германии с ее мощным регионализмом; 5) блуждающий центр, цивилизация как совокупность локальных центров, ни один из которых не в состоянии сделать данную систему моноцентричной. Исторические примеры: античная Греция, ренессансная Италия XIV-XV веков. Возможно, одной из исторических модификаций этого типа является современный Запад, где можно наблюдать распределение властных, экономических и культурных функций между различными центрами. Различие между центром и периферией в данном случае становится "мягким", относительным. Впрочем, с такой же вероятностью этот случай можно вывести из 4-го типа.

5. Структура российской периферии. Она представляется мне в виде двух территориальных поясов - ближнего и дальнего. Толщина первого - 400-600 километров. Его пограничные города: на севере - Вологда, на востоке - Нижний, на юге - Воронеж, на западе - Новгород и Псков. Первый пояс - фольклорный парадиз России, ее Иль-де-Франс (Михайловское, Тарханы, Ясная Поляна, Спасское-Лутовиново). Подавляющее большинство дворянских гнезд было свито именно здесь. Но за близость к сверхцентру пришлось платить: черноземная Россия стала еще и заповедником рабства, а в постсоветское время - "красным поясом", держательницей холопского наследия.

Второй пояс дальше от Москвы, в этом преимущество его крупных городов - Самары, Екатеринбурга, Перми, Челябинска, Краснодара. Здесь особенный колорит. Взять хоть русский Север: поморы, старообрядцы, горящий в Пустозерске Аввакум, вологодские русофилы - "деревенщики", белокаменные, строгие храмы, неторопливость речи и жестов.

Север плавно переходит в Урал, соприкасаясь с ним в Чердыни и Соликамске. Уральская часть второго пояса была задумана как индустриальная колония столицы, однако полностью вытравить местную органику центру долго не удавалось, по крайней мере - до советского времени. Впрочем, и после люмпенизированный, сильно пьющий Урал мог порой дохнуть не только перегаром, но неожиданной, невесть как сохранившейся свободой. Здесь остались осколки старообрядчества и казачества. Старообрядчество же - российский аналог западного протестантизма, это хозяйская укорененность в себе, в своем и аскеза скита. Не забудем, здесь не было крепостных - только государственные крестьяне. Хотя это было давно, до нового российского рабства… Урал, как и прочие сегменты дальней периферии, был не только местом ссылки и каторги, но и той окраиной, куда от Москвы/Петербурга бежала самодеятельная, тосковавшая по воле Россия.

Южная часть второго пояса - прежняя Новороссия с ее смешением языков и этнических типов. Крутые бабелевские евреи, живописные лермонтовские контрабандисты и авантюрный воздух приморья. Опять казаки, но тут их много, тут их вотчина.

Чем дальше от Москвы, тем больше свободы или хотя бы ее возможности. Случайно ли то, что самые интересные российские города последнего десятилетия лежат за пределами первого пояса?

Я не рассматриваю Сибирь, это отдельная тема. Хочется лишь заметить, что Омск, Новосибирск, Томск - города Западной Сибири, если и не прилегающие ко второму поясу географически, то исторически все же связанные с ним.

6. 90-е годы сделали российскую провинцию явно разнообразней. Поднялся из анабиоза дохленький российский регионализм. Заговорили о местной идентичности. В итоге провинция превратилась в подобие пелетона: в ней выделились лидеры, тянущие ее вперед, определились основная часть и аутсайдеры. Один из самых заметных лидеров нашей провинции - Екатеринбург. Это город с амбициями, деньгами и властью, которая дает заработать людям с головой. В Екатеринбурге сложилось, в частности, автономное культурное сообщество, способное вступать в диалог с властью. В Перми такого сообщества нет, положение человека у нас определяет формальный статус и то, входит ли он, человек, в признанную властью "обойму". Лишь входящие в "обойму", а таких совсем немного, чувствуют себя вполне сносно. Некоторым из них позволено жить в Верхней Курье и это примечательно. Самое печальное то, что в Перми отсутствует стратегия отбора лучших. Наши культурные и образовательные институты бюрократизированы и инертны. Пермь существует в мире госпожи Привычки, как и другие города основной провинциальной группы.

К лидерам, возможно следует добавить Самару, Нижний, Новосибирск, Томск, Новгород. О первом списке можно спорить. Повторю еще раз: все эти города лежат либо на границах первого пояса, либо за его пределами.

Теперь о Москве 90-х. Но прежде - аналогия: отношения центра и провинции в России 90-х, в сущности, воспроизводят отношения мирового центра и мировой же периферии. Мир стал тесным и оттого пронизанным сходствами и изоморфизмами. На глобальном уровне мы видим, как увеличивается разрыв между центром и остальными. То же в России: в начале 90-х Москва ненадолго "отпускает" регионы, одновременно резко уходя в отрыв. Если советская Москва составляла все же часть России, пусть и напичканную недоступными для провинциалов апельсинами и колбасой, то постсоветская столица вновь становится иным миром, западным анклавом в нашей родной азиатчине.

В сравнении с московским рывком последних лет изменения в регионах представляются мне топтанием на месте. За московской кольцевой дорогой начинается не просто Россия, но черная Россия, Россия-Гарлем. Москва же - город белого меньшинства, вызывающий в провинциалах одновременно и зависть, и ненависть. Провинциальная лимита подметает московские улицы точно так же, как сенегальские негры - улицы Парижа. И опять аналогия: Запад устами Хантингтона отказывается от глобального культуртрегерства и миссионерства, отказывается от просветительского проекта. Отныне каждый за себя. Понятно, что особенно удобен такой расклад для тех, кто подошел к такому решению, имея все. Впрочем, надеюсь, что Хантингтон - еще не весь Запад. Есть еще Сорос. А вот с Москвой дело, кажется, обстоит проще: она решает прежде всего свои проблемы. По крайней мере, так было в 90-х. Право, нынешняя Россия напоминает мне ЮАР до президентства Манделы.

В материалах к дискуссии я встретил мысль, с которой не могу не согласиться: "существует проблема избыточности и перезревания столичного сообщества". Действительно, в Москве не только все деньги, но и все мозги. Талантливых людей там как сельдей в бочке. И это ненормально. Не только потому, что обкрадывается провинция, но и потому, что в этой тесноте одаренность не имеет всех причитающихся ей по праву возможностей. Однако состояться можно лишь в Москве и туда прорываются, чтобы не задохнуться под раскидистым, взметнувшимся ввысь, как мировое древо, пыльным провинциальным Крыжовником.

7. Пермь. Наша реакция на Москву. Я выделил бы три формы ответа на современный российский апартеид. Первая: изоляционизм. Его исповедует та часть нашей творческой/образованной среды, которая, во-первых, чувствует себя крайне неуверенно в инновационном горизонте, открывающемся со стороны Москвы, и которая, во-вторых, может потерять репутацию культурных лидеров, обретенную прежде, в советское еще время, если начнутся серьезные перемены и появятся новые, динамично и нетривиально мыслящие люди. Это партия архаистов, которые предпочли бы видеть Пермь "подмороженной". Их идейный арсенал известен: апология "почвы" и достаточно поверхностное, идеологизированное мифотворчество, где Пермь выступает или как центр мира, или в качестве оплота духовности (слово, не сходящее в этом кругу с уст).

Вторая реакция: оппортунизм и компрадорство. Ее представляют люди с атрофированным чувством малой родины, люди без ценностей. Они готовы работать на Москву в ущерб Перми, лишь бы им платили.

Третья реакция: умеренный регионализм. Согласно этой позиции Пермь должна отстаивать свои интересы перед лицом центра, должна отвечать на культурные и иные вызовы Москвы, сохраняя региональную специфику, но неуклонно преодолевая архаическую диковатость. Пока же Пермь, как и вся российская провинция, напоминает мне минерал, только что извлеченный из почвы, минерал, который должен пройти огранку и стать драгоценным камнем. Именно эта реакция на Москву представляется мне адекватной и здоровой.

8. Когда Пермь перестанет быть провинцией? Когда из нее перестанут уезжать талантливые и пассионарные. Производство талантов в Перми не прекращается, несмотря ни на что и это обнадеживает. Если бы все наше добро оставалось у нас, ситуация начала бы меняться. Сейчас об этом можно лишь мечтать. Перми нечего предложить потенциальным ломоносовым и пушкиным. Да она и не пытается предлагать - вот от чего особенно грустно. Пыталась бы - и, может быть, нашлось бы что-нибудь под рукой. Пермь перестанет быть провинцией, когда в ней сложатся гражданское и культурное сообщества, способные существовать в автономном режиме и вести продуктивный диалог с местной властью. Наконец, Пермь может начать движение в сторону депровинциализации по инициативе Москвы - этого также нельзя исключать. В конце концов, из кого состоит московский бомонд? Из завоевавших Москву провинциалов, часть которых еще помнит свое сопливое провинциальное детство. Сейчас, впрочем, Москва откровенно эгоистична.

9. Закончу ответами на вопросы, предложенные участникам дискуссии. Вопрос 1: существующие сегодня различия между столичной и провинциальной жизнью в России - это норма или патология? - Это норма, все более становящаяся патологией, так как из системного кризиса, в который оказалась ввергнутой постсоветская Россия, нельзя выйти, не преодолев традиционную российскую пропасть между центром и периферией. Остающаяся архаичной провинция - реальная угроза модернизации страны. Если не провинция, то Москва должна это понимать.

Вопрос 2: существует ли в современной России провинциальность как реальная антитеза "столичности", как особый образ жизни, как специфическое мироощущение? - Как особый образ жизни - безусловно, а вот как реальная антитеза "столичности", как, допустим, "духовная" альтернатива "бездуховной" Москве - для этого российская провинция слишком обескровлена и деморализована. Хочется верить, что не вконец.

В.М. Раков, к.и.н.,
доцент кафедры истории средних веков ПГУ